Азбука физики Научные игрушки Простые опыты Этюды об ученых Читатели пишут Умные книжки Есть вопросик? Его величество... Музеи науки... Достижения... Загляни! На урок
"Нет стремления более естественного, чем стремление к знанию." - М.Монтень
АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН
"РАБОТАТЬ - ЗНАЧИТ ДУМАТЬ"
Помню ярко-зеленый вечер в Мозжинке — на даче под Москвой. После дождя остро пахли флоксы. Ландау лежал на террасе. Я просил его рассказать мне об Эйнштейне. — Да, я встречался с ним, говорил...— Потом немного помолчал и добавил: — Видите ли, дело не в том, что это был величайший физик всех времен. Это был лучший человек, которого я знал...
Его портрет. В 24 года: «Рост Эйнштейна 1,76 м, он широкоплеч, слегка сутуловат. Короткий череп кажется необычайно широким. Кожа матовая, смуглая. Над большим чувственным ртом узкие черные усики. Нос с небольшой горбинкой. Глаза темно-карие, глубокие, взгляд мягкий и лучистый. Голос приятный, глубокий, как звук виолончели» (Люсьен Шаван). В 26 лет: «Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не довелось раньше слыхивать!» (Макс фон Лауэ). В 36 лет: «Густая шевелюра над высоким лбом — волосы слегка курчавые и жесткие, очень черные, с Легкой проседью...
Очень жизнерадостен и не может удержаться от того, чтобы не придать остроумную форму самым серьезным мыслям» (Ромен Роллан). В 40 лет: «Эйнштейн выглядит как старомодный, солидный сапожник или часовых дел мастер из маленького городка...» (Макс Пикард). В 70 лет: «Глаза Эйнштейна обладали чистотой, редко свойственной взгляду человека. Глаза ребенка? Ни в коем случае, потому что детская чистота исходит от определенной пустоты, от отсутствия опыта. Чистота же Эйнштейна полна знания и опыта. Причина ее в совершенном сочетании силы и простоты, и это внушает удивление, симпатию и уважение... А в последние годы жизни выражение природной чистоты в его глазах еще более усиливалось белоснежным сиянием его могучего лба» (Сальвадор де Мадариага).
Большинство его фотографий сделано в Принстоне в последние годы жизни. Репортеры подлавливали его обычно на пути в институт — эти три километра он любил ходить пешком. Его можно было увидеть и на обочине шоссе, когда он стоял, поджидая институтский автобус. Летом он ходил в полотняной панаме, в сандалиях, чаще на босу ногу. Зимой — в ярко-синей шерстяной шапочке, которую натягивал на уши. Толстый шарф завязывал узлом на горле. Любимая его одежда — фуфайки с широким воротом. В Америке много лет носил кожаную куртку. Его родной язык — немецкий. Думал по-немецки. Память юности позволяла ему объясняться по-итальянски. Говорил по-французски, но не свободно, подыскивая слова. По-английски — совсем плохо. «Он обходился, вероятно, 300 словами, которые произносил довольно своеобразно. Как он сам признался мне впоследствии, он этого языка, собственно, никогда так и не изучил» (Леопольд Инфельд).
Его труд. Об Эйнштейне и его работах написано около пяти тысяч книг, и рассказать о его труде в коротком этюде не представляется возможным. Он утверждал: «У меня нет никакого таланта, а только страстное любопытство». Он писал: «Иногда я себя спрашиваю: как же получилось, что именно я создал теорию относительности? По-моему, причина кроется в следующем. Нормальный взрослый человек едва ли станет размышлять о проблемах пространства — времени. Он полагает, что разобрался в этом еще в детстве. Я же, напротив, развивался интеллектуально так медленно, что, только став взрослым, начал раздумывать о пространстве и времени. Понятно, что я вникал в эти проблемы глубже, чем люди, нормально развивавшиеся в детстве». Его считали тупым ребенком. Он очень поздно заговорил, был букой, чурался сверстников. «Из вас, Эйнштейн, никогда ничего путного не выйдет»,— сказал ему учитель гимназиума в Мюнхене. Профессор физики (!) в федеральном высшем политехническом училище в Цюрихе говорил, что у него достаточно усердия и доброй воли, но не хватает способностей. Никто решительно не видел в нем гения, не знал о гигантской работе, непрерывно свершающейся в его мозгу. А он не прятал ее.
«Что касается науки,— писал другу 23-летний Эйнштейн,— то мне пришло в голову несколько прекрасных идей, но они еще требуют основательного вынашивания». Через три года родилась его юношеская работа — частная теория относительности. Он написал ее за пять недель. Много лет спустя, когда собирали средства в фонд комитета друзей испанской свободы, Эйнштейна попросили подарить эту рукопись бойцам за свободу. Выяснилось, что это невозможно: рукопись затерялась в старых архивах берлинского журнала «Анналы физики». И тогда он решил переписать ее от руки, чтобы продать коллекционерам и дать деньги испанцам. В 1944 году библиотека конгресса в Вашингтоне купила эти 30 страничек за шесть миллионов долларов.
Вряд ли нужно объяснять суть трудов Эйнштейна: есть много подробных и понятных объяснений их. Маленький сын спросил его однажды:
— Почему ты так знаменит, папа?
— Видишь ли,— ответил он,— когда слепой жук ползет по поверхности шара, он не замечает, что пройденный им путь изогнут. Я же, напротив, имел счастье это заметить.
Это было так необычно, так ново (автор жизнеописания Эйнштейна Владимир Львов точно подметил: в работе ни одной библиографической ссылки, ни одной цитаты!), что подавляющее большинство физиков просто не в состоянии были постичь его откровения. Вчерашние учителя в Швейцарии чувствовали неловкость. Профессор теоретической физики Гунар объяснил, что теория кажется ему несколько странной. Профессор экспериментальной физики Форстер сказал честно: «Прочел, но ровно ничего не понял!» Знаменитый Конрад Рентген признался, что все это «никак не укладывается в голове». Поль Ланжевен говорил, что теорию относительности понимают 12 человек в мире. Знаменитый французский физик шутил, конечно. Но если и так, среди двенадцати был Ленин. «...Остается несомненным, что механика (имеется в виду механика Ньютона.— Я. Г.) была снимком с медленных реальных движений, а новая физика есть снимок с гигантски быстрых реальных движений...» — записал Владимир Ильич в 1908 году. Ленин назвал Эйнштейна «великим преобразователем естествознания».
А великому преобразователю было только 36 лет, когда он опубликовал общую теорию относительности, когда завершилась работа над системой мира Альберта Эйнштейна. Знакомясь с ним, великий остроумец Бернард Шоу сказал:
— Вас восемь человек, только восемь!
Эйнштейн не понял, смутился. Шоу объяснил: Пифагор, Птолемей, Аристотель, Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн. Понимал ли сам Эйнштейн масштаб сделанного им? Думаю, что понимал, иначе бы он не написал: «Прости меня, Ньютон! Ты нашел единственно возможный для твоего времени путь, который был доступен человеку величайшей мысли, каким был ты... Но сегодня мы уже знаем, что для более глубокого постижения мировых связей мы должны заменить твои понятия другими, более удаленными от сферы непосредственного опыта...» Он всю жизнь убегал от чуда. «Бегство от чуда» — это придумал сам Эйнштейн, подразумевая под этим низведение чуда до осмысленного факта, включение его в научную систему мироздания. Теорию относительности и все другие свои работы Эйнштейн рассматривал как своеобразное предисловие к главному делу жизни — поискам законов, по которым живет вселенная. «Ты веришь в играющего в кости бога,— писал он физику Максу Борну,— а я — в полную закономерность в мире объективно сущего...» В другом письме продолжал: «...Я чувствую это моей кожей. Свидетелем является мой мизинец...»
Десятилетия бился он, чтобы связать геометрию, оптику, механику, тяготение, электромагнитные силы, атомную физику,— создать единую теорию поля, найти один золотой ключ, который отпирал бы замки всех тайников природы. Он не нашел его. Никто его до сих пор не нашел.
Его убеждения. Фашисты называли его «большевиком», а его теорию относительности — «проявлением большевистского духа в физике», не понимая, что этим они льстят большевикам. К сожалению, он не был коммунистом. Человек пестрых и временных политических симпатий, запутанных и иногда даже ошибочных философских взглядов, Эйнштейн всю жизнь был кристально честным и глубоко порядочным человеком, а этого уже достаточно для травли. Когда на его родине Гитлер пришел к власти, его книги бросали в костер.
Его — гордость нации — исключили из всех университетов и академий Германии. Физик Филипп Ленард, известный «изобретением» «немецкой физики» и «арийских атомов», писал: «Существование эфира надежно доказано... То, что все-таки делается, отчасти даже в школьных учебниках, означает лишь малодушие перед евреем, который произвел шумиху путаными идеями». В нацистском журнале под его портретом значилось: «Эйнштейн. Еще не повешен». За его голову обещали награду 50 тысяч марок. А он весело говорил жене: «Я и не подозревал, что моя голова стоит так дорого!»
В феврале 1921 года в Праге прорвавшийся сквозь восторженную толпу студент передал ему свой проект атомной бомбы, разработанный по формуле Е=mc 2.
— Я считаю этот проект неправильным в своей моральной основе,— сказал Эйнштейн.—
К тому же он, по-видимому, совершенно неосуществим технически.
В августе 1945 года, когда он причаливал на своем парусном ботике к мосткам на Саранакском озере, репортер «Нью-Йорк тайме», поджидавший его на берегу, сказал, что «ту бомбу сбросили сегодня на Хиросиму». Старая пражская ошибка в оценках человеческой морали и технических возможностей стоила ему физических страданий, потому что всякое убийство, всякая война были враждебны его физической природе. В мюнхенском гимназиуме его учили маршировать гусиным шагом. Не научили. Когда он вырос, он написал: «Если кто-либо с удовольствием марширует в строю под музыку, то за одно это я его презираю; головной мозг дан ему по ошибке, ибо он вполне мог бы обходиться спинным». Когда он умер, на тумбочке в госпитале лежали листки неоконченной статьи в защиту мира.
Последняя, написанная его рукой фраза: «Повсеместно разыгравшиеся политические страсти требуют своих жертв». Физиков часто удивляло, с какой легкостью, безо всяких борений честолюбия, он мог отказываться от своих научных взглядов, когда убеждался в своей неправоте. От убеждений своей совести он не отказывался никогда. «Приказной героизм, бессмысленные зверства и квасной патриотизм — как жгуче я ненавижу их, какой подлой и презренной кажется мне война...»
«Интернационализм, как я его понимаю, включает в себя разумные отношения между странами, взаимопонимание и сотрудничество, без вмешательства во внутреннюю сторону жизни каждой страны...» «Когда я слышу о людях, утверждающих превосходство одной расы над другой, мне кажется, что кора головного мозга не участвует в жизни этих людей».
«...Мужественно защищать нравственное начало в обществе циников. В течение многих лет я с переменным успехом стремился к этому».
«...Личности, подобные Спинозе и Карлу Марксу, сколь бы они ни были непохожи друг на друга, жили и жертвовали своей жизнью во имя идеала социальной справедливости».
«Я уважаю в Ленине человека, который с полным самоотвержением отдал все свои силы осуществлению социальной справедливости. Его метод кажется мне нецелесообразным. Но одно бесспорно: люди, подобные ему, хранят и обновляют совесть человечества».
Его жизнь. Эйнштейн очень мало пишет о себе. В его автобиографических заметках много формул, он говорит о скалярных плоскостях, контравариантных тензорах и параллельных переносах векторов, упоминает Планка, Бора, Максвелла, а об отце, матери, сестре, детях, женах — ни слова. При чтении его записок создается впечатление, что его близкие не такие уж близкие. Он и сам признается: «...я был к ним привязан, но всегда испытывал неослабевающее чувство отчужденности и потребности в одиночестве; с годами это только усиливается...»
Его первой женой стала в 1903 году сокурсница по политехническому училищу, девушка из Сербии, Миле-ва Марич. Перед свадьбой один приятель сказал ему:
— Я не отважился бы жениться на женщине не вполне здоровой (Милева хромала, у нее был туберкулез суставов).
— Почему бы и нет? — рассеянно спросил Эйн штейн.— У нее милый голос...
Молчаливая, угрюмая Милева была предельно плохой хозяйкой, исступленно ревнивой женой, не любила музыки, которую он обожал, не говоря уже о том, что не могла разделять всех радостей и печалей мира его физики, и на чем держался этот союз — понять трудно. Один его коллега так описывает быт цюрихского профессора: «В то время как правой рукой он писал, левой поддерживал своего младшего сына Эдуарда и при этом умудрялся отвечать своему старшему сыну Альберту, когда тот, занятый своими кубиками, его о чем-то спрашивал».
В апреле 1914 года Эйнштейн один уехал в Берлин. С этого момента семья распалась. Он любил своих мальчиков, ездил с ними на море, ходил в походы, а когда в 1922 году получил Нобелевскую премию, всю ее отдал Милеве и сыновьям. В Берлине он сначала жил один в голой, запущенной квартире. Весной 1919 года он женился на своей двоюродной сестре Эльзе. Детей у них не было.
Как он жил? Думал, писал, играл на скрипке. Со скрипкой никогда не расставался, куда бы ни ехал, брал с собой. Со скрипкой ходил в гости. Когда работал в Берне в патентном бюро, еженедельно устраивал домашние концерты. В его оркестре были: юрист, учитель, переплетчик и тюремный надзиратель. Зная его страсть, в Германии ему предложили скрипку работы Гварнери за 15 тысяч марок.
— Я же не боксер, откуда у меня такие деньги,— ответил Эйнштейн.
В деньгах ничего не понимал. Когда в Берне ему увеличили жалованье с 3500 до 4500 франков, он спросил директора:
— А что мне делать с такой уймой денег?
Получив чек от Рокфеллеровского фонда на 15 тысяч долларов, забыл о нем и использовал как закладку в книгах.
В статье «Почему нужен социализм?» писал: «...Стремление к личному благополучию достойно свиньи. Можно ли представить себе Моисея, Иисуса или Магомета, занятых увеличением текущего счета в банке!» Был абсолютно непритязателен. Для бритья использовал мыло, которым мылся: «Два сорта мыла — это слишком сложно для меня». Ездил в третьем классе, жил в дешевых гостиницах. Когда в одной такой гостинице попросил соединить его по телефону с бельгийской королевой, подумали, что постоялец шутит.
Был равнодушен к театру и кино. Много читал. Любил Шекспира, Гейне, Шиллера, Льва Толстого и особенно Достоевского. О «Братьях Карамазовых» он говорил как о светлом и ликующем произведении: «Достоевский дает мне больше, чем любой ученый. Он вызывает у меня этический порыв такой непреодолимой силы, какой возникает от истинного произведения искусства».
Нежно любил природу, сад в Принстоне, удивлялся жучкам, слушал птиц. С сожалением заметил однажды: «Мы провели вместе с семьей Кюри несколько дней отпуска в Энгадине. Но мадам Кюри ни разу не услышала, как поют птицы». Курил трубку. Никогда не употреблял спиртного, повторял слова Бисмарка: «Пиво делает человека глупым и ленивым». Дружил с Ласкером, но не играл в шахматы: «Борьба за власть и дух соперничества всегда отталкивали меня». Глядя на альпинистов в Швейцарии, недоумевал: «Не понимаю, как можно разгуливать там, наверху!» Любил плавать под парусом, один, по многу часов. Он писал: «Работать — значит думать. Поэтому точно учесть рабочий день не всегда легко. Обычно я работаю от 4 до 6 часов в день. Я не слишком прилежен». Когда его спросили, какая у него картотека, он показал на лоб. Другой раз поинтересовались лабораторией — он достал авторучку.
Работе мешала популярность. Он возмущался: «Почему за мной гоняется столько людей, хотя они ничего не смыслят в моих теориях и даже не интересуются ими?» Чарли Чаплин объяснил ему так: «Вам люди аплодируют потому, что вас никто не понимает, а мне — потому, что меня понимает каждый». Он получал тысячи писем. Одна маленькая девочка из глухого местечка Британской Колумбии писала: «Я пишу Вам, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности».
Он существовал 76 лет. Всегда говорил, что не боится смерти. Хотел только иметь запас времени — несколько часов,— чтобы привести в порядок бумаги. Перед смертью сказал: «Свою задачу на земле я выполнил». Прах его развеяли по ветру — он так просил.
